distant, so far, destiny is selecting me
I can't be strong life is disconnecting me. ©

Знал, что все этим закончится, должен был быть готов, но не был. К этому вообще никогда нельзя быть готовым, даже если мысленно успел тысячу раз прокрутить в своей голове этот момент. Маттиас много раз пытался себе представить, как это могло бы произойти, но каждый раз, когда в его видении возникало лицо Картье, то приходилось отгонять эти мысли, потому что было слишком невыносимо тяжело. У де Йонге не было оправдания перед французом, потому и не мог представить, что же он скажет, когда этот момент все же придет, кроме пресловутого «я тебя люблю». Иногда голландец даже мечтал о том, чтобы умереть внезапно, не успев ничего сказать, иногда порывался написать прощальное письмо, но в итоге либо просто бросал эту идею или просто рвал письмо и выбрасывал в мусорку. Потому что нет ничего хуже прощального письма – это эгоистичное издевательство над тем, кому ты это адресуешь. И Эмиль уж точно не заслуживал того, чтобы читать строки умершего человека без права хоть что-то на это ответить. Будет только больнее. Матт вообще не был сторонником долгих проводов, и сейчас, когда он понимал, что это – финиш, то его разделяли два желания: первое – поскорее бы это все закончилось, потому что невозможно смотреть в эти глаза, которые смотрят на тебя с надеждой и болью одновременно, а ты знаешь, что сейчас эту надежду просто разобьешь, и его тоже разобьешь, не хочешь, самому от этого больно, но ничего поделать не можешь, второе – наоборот продлить этот момент, потому что под конец оказалось, что еще столько всего не сказано, столько всего не сделано, и хочется просто схватить Картье сейчас за руку и попросить, чтобы тот не отпускал его отсюда, ну еще хоть немножечко. Но де Йонге молчал, не имел он права сейчас так издеваться над французом, тому было в данный момент гораздо хуже. Да, Маттиас мучился чувством вины, боялся, что попадет в какую-то вечность, в которой Эмиля никогда уже больше не встретит, волновался, как тот справится, что с ним будет после того, как самого брюнета уже не станет. Но для Маттиаса скоро все должно было закончиться, а вот для его любовника все еще только начиналось. Голландец несколько раз пытался себе представить, чтобы он почувствовал, если бы Картье вдруг умер, если бы вдруг так случилось, что мужчина никогда больше не смог бы его видеть, прикасаться. И если бы ему пришлось вот так вот наблюдать за тем, как любовник медленно исчезает, слабеет, гаснет. Просто наблюдать, потому что изменить что-то не в твоих силах. От этих мыслей де Йонге всегда становилось настолько тошно, что он ненавидел себя, ненавидел свой организм, свою болезнь, свои идиотизм, сотни раз прокручивал прошлое в своей голове, пытаясь понять, когда все пошло не так, почему он заболел. Почему именно он.
Но еще обиднее было оттого, что он умирает именно тогда, когда, наконец, нашел человека, которого действительно полюбил. Так, что готов был все ради него отдать, убить, умереть, как бы банально и сопливо это не звучало. Всю жизнь запирать свои эмоции на замок, даже с Адель всегда сдерживал большинство чувств. А с Картье все было по-другому, он ему все мог простить, только бы парень оставался рядом с ним. Та ситуация, в которой оказался Матт была похожа на какое-то жестокое издевательство. Будто бы ему на пару мгновений позволили увидеть самую прекрасную картину, а потом выкололи глаза, после чего осталось только вспоминать о том, как это было прекрасно, но не иметь возможности снова хоть раз увидеть. И хоть ты кричи от безвыходности, это ровным счетом ничего не даст. Смерть страшна тем, что это необратимый процесс. Все в жизни можно исправить, любую свою ошибку, загладить свою вину, понести ответственность, и только воскресить ушедшего человека нет никакой возможности. Мы не задумываемся об этом, пока это нас не касается. Кажется, будто смерть – это, что происходит с другими, но не с тобой, холодно реагируешь на ленту новостей, в которой называют очередных жертв маньяков или несчастных случаев, с безразличием смотришь фильм, в котором персонажи погибают один за другим, лишь пожимаешь плечами, когда друзья и знакомые рассказывают об утрате своих близких, говоришь слова сочувствия, в которых нет ни капли твоих реальных чувств. И вот это происходит с тобой, ты теряешь близкого тебе человека, его больше нет, и ты не веришь. Нет, как, вот совсем недавно ты с ним разговаривал, вот он улыбался, ты держал его за руку, ты смотрел в его глаза, живые глаза, ты все это еще помнишь как наяву. А его-то нет больше. И вот ты стоишь на похоронах, смотришь на безжизненное бледное тело, которое вообще не похоже на того человека, которого ты любил, и ты все равно не веришь. Ты хочешь наорать на священника, который читает проповедь над гробом, сказать ему, что он гребанный дебил, потому что твой близкий человек не мог умереть, он не мог тебя оставить, он не имел права! Вернись, чертова сука.
Матт много раз пытался представить эту сцену, и каждый раз ему становилось больно, только не за себя. Больше всего ему сейчас хотелось встать с этой несчастной койки, обнять Эмиля и сказать, что никуда он не уйдет, что всегда будет рядом и снова защитит от кого угодно, если понадобится. Но он не мог, не мог, потому что его чертово тело не слушалось, потому что почти не мог шевелиться, потому что боль сковывала, тупая боль, потому что тяжело было дышать, словно бы смерть медленно вытаскивала из его горла жизнь, которую он больше не в силах был удерживать. И даже говорить было тяжело, де Йонге казалось, что он вообще уже умер, и тот факт, что он еще может подавать какие-то признаки жизни, объяснялся последними рефлексами. И только ощущение того, что Эмиль пока рядом внушало то, что еще жив. Только этот человек помогал ему всегда чувствовать себя чуточку живее. Да же когда Маттиас чувствовал себя вполне здоровым, Картье одним своим появлением словно заражал его вторым дыханием, и тут же хотелось подскочить и что-то делать. Что-то делать для него. А сейчас хотелось еще хотя бы раз поцеловать молодого человека, без надрыва при каждом вдохе, без судорожного кашля через каждые пару секунд, просто обнять его за шею, притянуть поближе и прикоснуться к его губам. Ничего общего с животным желанием, просто близость. Еще одна недолгая близость, которую голландец не мог себе позволить, из уголка глаз все же скатилась маленькая соленая капля в тот момент, когда француз ненадолго отошел. Наверное, это рефлекс – пытаться казаться сильным ради него, но как только парень отходил слабость снова вылезала наружу, потому что Матт был всего лишь человеком. Человеком, который не знал, что сказать, когда Эмиль вернулся. А дыхание уже перехватывало так, что де Йонге понимал – осталось совсем чуть-чуть, но единственное, что крутилось на его языке – это «прости, прости, прости, прости, прости». Ну, как он еще мог объяснить, что не может больше держаться? Этому не было оправдания.
На языке крутятся еще разные фразы, которые нельзя произносить. Пожалуйста, не забывай меня. Нельзя, потому что брюнет вовсе не хотел, чтобы его любовник жил только болезненными воспоминаниями. Пожалуйста, запомни только лучшее о нас. Нельзя, потому что от этого Картье будет только еще хуже. Пожалуйста, живи счастливо без меня. Вообще бред. Сам бы Маттиас ударил за такую просьбу. Быть может, Эмиль действительно через время найдет еще свое счастье, но сейчас он это не примет, не поймет.
Матт снова судорожно и с хрипом выдыхает, после чего собирает последние силы, которые у него остались.
- Ты – это самое лучше, что случалось в моей жизни, - наконец, проговорил он, сказал вслух то, что осознавал все это время и, наверное, тысячу раз уже говорил, но все равно повторил, Картье должен это знать, он должен это запомнить, - спасибо.
В одном чертовом «спасибо» невозможно было выразить всю его благодарность, все его чувства, все, что он испытывал по этому поводу, но и никаких эпитетов де Йонге не смог подобрать сейчас и не смог бы подобрать даже если бы был абсолютно здоров и полон сил. Это невозможно объяснить на словах, это можно только почувствовать, и Матт надеялся, что Эмиль почувствует. Он ведь всегда его чувствовал.
Мужчина притягивает ладонь француза, сжимавшую его руку, к своим губам и мягко прикасается ими, целуя и прикрывая глаза. В последний раз ощущая тепло этого человека на своих губах. После чего пальцы слабеют, выпуская ладошку, веки уже больше не поднимаются, а аппарат, фиксирующий сердцебиение начинает нещадно вопить. Синусоида превращается в длинную прямую полоску, и ее писк давит на уши. Она все не затыкается, будто хочет сообщить всему миру, что еще одно сердце только что перестало биться.
А в палату врываются уже врачи, медсестры, они взволнованно переговариваются какими-то своими медицинскими терминами, в истощенные вены снова поступает какое-то лекарство, к замершей без дыхания груди снова прикладывают дефибриллятор, худое тело вздрагивает от каждого разряда, но снова безжизненно обмякает на койке. Еще раз. И еще раз. Кто-то из врачей делает массаж сердца, с силой надавливая де Йонге на грудь. А тот настолько исхудал, что почти сливался с постелью, и, казалось, что если доктор нажмет еще чуть сильнее, то просто сломает его. Снова какие-то взволнованные выкрики, в горло засовывают трубку, подавая кислород прямо в трахею, но тело уже не реагирует. Аппарат продолжает демонстрировать лишь тонкую красную линию. И, наконец, они оставляют попытки, все словно в замедленной съемке, отходят от больничной постели, сочувственные обреченные взгляды, один из них качает головой и опускает голову. Казалось, что этот момент замедлился, и больше никогда не кончится, пока пораженную тишину, разбавляемую только пищанием аппаратов, не прерывает холодный голос:
- Время смерти - 03:17.
Прости.       
                     
promise me you think of us
as a time so wonderful
promise me you think of us
still bright still colorful. ©